Встречи

Автор: Админ. Опубликовано в Публицистика

ВСТРЕЧИ

(С.П. Антонов; Валентин Пикуль; Великая княгиня Екатерина Мещерская)

Знакомиться с интересными и умными людьми всегда приятно, а если это еще и писатели – собратья по перу, коллеги по цеху – получаешь даже не двойное, а тройное удовольствие. Ибо писатель – это кроме всего прочего, человек очень много знающий, много повидавший и переживший. У него всегда есть чему поучиться...

 

I.
   
Сергей Петрович АНТОНОВ
       
       В поликлинике Литфонда, оформляя  медицинскую карту для того, чтобы получить путевку в Дом творчества Переделкино, я обратила внимание на одного человека. Был он невысок, коренаст, небольшая  (не лысая!) голова крепко сидела на короткой шее. Казалось, что она у него не поворачивается, намертво приросла, что называется. Темные глаза, наверное, очень красивые в юности; небольшой правильной формы нос; губы — невыразительные, обыкновенные, неулыбчивые и, видимо, поэтому не привлекающие внимания. Походка. Очень примечательная походка: шаркающие коротенькие шажки на плохо гнущихся ногах, но резвые и быстрые, так что передвигался человек довольно споро. Почему-то тогда подумала — кто-то из «могикан», интересно бы узнать, кто?.. Во всяком случае, судьба стояла за его плечами — это было видно сразу. И каково же было мое изумление, когда сидя в столовой Дома творчества в ожидании завтрака, увидела направляющегося к нашему столу моего «мистера Икс»!


       Он был вежлив, но так же неулыбчив, так же оставался суров его взгляд, темный, мало что выражающий. Но любопытство взяло вверх, и после дежурных фраз о погоде и нашем общем житье-бытье я спросила, как же его зовут.
       —  Сергей Петрович.
        — Вы прозаик? — осмелела я.
        — Прозаик. Моя фамилия Антонов, — чуть усмехнувшись, сказал он. — А вы чем занимаетесь?
       Я поперхнулась: Антонов! В голове заметались мысли: «деревенщик», кажется! «Дело было в Пенькове»,  «Поддубенские частушки»! Конечно!
       — А я занимаюсь  детской литературой. И еще — драматургией, — чтобы придать себе вес, сообщила я.
       — Ну и как? Что-нибудь идет?
       — Да. По стране, в Москве — ничего.
       — Нравится?
       — Нравится, — думая, что Антонов имеет в виду драматургию как жанр, кивнула я.
       — Я о зрителях говорю. Им-то нравится? — снова усмехнулся Сергей Петрович.
       — Мне  кажется, да, — довольно дерзко ответила я.
       — Ну что ж, это хорошо…
       — А вы что-нибудь сейчас пишете?
       — Бросил. Надоело, — отмахнулся Сергей Петрович и поднялся.
       Мне показалось, что последнее больше относилось ко мне и моему любопытству.
       Сбегав в библиотеку, убедилась, что Антонов «тот самый»! Смутно помню, о чем его рассказы, но знаю, что был этот писатель один из самых любимых и «читаемых». А его фильмы «Дело было в Пенькове» и «Поддубенские частушки» видели абсолютно все, восхищаясь и смахивая украдкой слезы.
       Но узнала я и кое-что новое для себя: участник двух войн, награжден Орденом Отечественной войны, двумя Красного Знамени и многочисленными медалями. Всякий, кто прошел горнило этого ада, для меня — особые люди. Почтение, испытываемое к ним, щемящая вина и благодарность захлестывают душу. Смотрю на них всегда особым взглядом, веря и не веря в реальность их существования. И в очередной раз, когда мы встретились за столом, я осмелилась на расспросы.
       — Сергей Петрович, вы ведь воевали?
       — На двух успел. На финской и на германской.
       — А кем? В каких войсках?
       — Мне повезло. Я — мостостроитель и сапер. Строил мосты и взрывал. Когда окончил институт, сразу присвоили звание «старший лейтенант». Так что — сразу на фронт. Одна кончилась, нам дали короткий отпуск, но домой не отпустили, перебросили в Прибалтику. Заставили строить аэродром военный. Настелили полосу, метров 600-800, хорошо уложили. А они за первую же бомбежку, в 10 минут, все поставили «на попа». Летали каждый день над головами, а нам и невдомек, что это — разведка. Союзники ведь летают, друзья!.. И поэтому, когда бомбы посыпались на головы… — Антонов исподлобья коротко взглянул, сомневаясь, стоит ли продолжать.
       — Сергей Петрович, у вас ведь ордена, очень высокие награды.
       — А!.. Отечественной и Красного Знамени — это дежурные, их по должности раздавали, — Сергей Петрович поморщился. — Я ведь там начальник был, майор, командовал… Положено — и давали.
       — А самый дорогой?.. Который из них?
       — Медаль за Боевые заслуги. Это — за дело. Это еще на Финской. Я там приспособление одно придумал. Как переправить технику и людей по льду озера, — Антонов снова взглянул, словно проверяя, интересно ли мне, молодой женщине, такие подробности или так, любопытства ради, расспрашиваю. Но видимо, данные «разведки» его удовлетворили, и он продолжал. — Про Финскую у нас ведь до сих пор молчат. А это было самое настоящее преступление! Гнали же на убой, без обмундирования, без оружия. Ружье было не у каждого!.. У меня был пистолет, а смазка в нем замерзала, так что пуля не вылетала, а ползла по стволу и застревала на выходе…  Я ведь был воспитан в «интернациональном духе», это позже стал мучить вопрос: зачем мы здесь? Что нам тут нужно?.. Как Афганистан — такая же трагедия. Финны за одного своего клали 15-20 наших. Они-то защищали Родину. И хорошо защищали! Ну, а мы — чужая земля, мороз минус 50. Снега и лед. Не спрячешься, не согреешься. Спали прямо на льду. Почему-то на озере было теплее, чем на берегу… Рыли в сугробах ямы и отсиживались, а утром шинели отдирали ото льда.
        Хуже всего досталось украинцам. Их пригнали сразу после заключения мира и раздела Польши. Вот тогда я впервые видел черные обмороженные руки. Ногти «снимались», как ненужные наклейки…
       Приехал Мехлис, вызвал меня, грозит револьвером: «Расстреляю! Если не остановишь дезертирство!» А в кого стрелять?.. Разуты, раздеты, руки и ноги обморожены. Они-то и винтовку не могут удержать, не то, что стрелять…
       На дороге свалили мои орлы две лесины, перегородили дорогу. Поставил двух автоматчиков. Они, эти бедолаги, доходят до «заставы» — и обратно. Остановил. Сработало. А что бы им, дуракам, в лес-то свернуть? Но психология: застава, значит, нельзя!
       — Волки ведь тоже не могут через красные флажки перепрыгнуть.
       — Что-то похожее… Так вот, сколько их там полегло — никто не считал. Ужас.
       — А медаль за какое «дело»?
       — Вот за какое. Озеро или река просматривается, как на ладони. Посади одного-двух снайперов — положат всю бригаду. Все простреливается. Я придумал такой таран — снегоразгребатель. Он проделывал коридор в снегах, образовывалась ледяная дорога, и по ней быстро, как по ледяной горке, можно было двигаться. Переправили бригаду почти без потерь. Пустили тяжелую технику, лед не выдержал, и все ушло под воду. Меня чуть не шлепнули. Словно я виноват, что лед оказался тонок для танков. Но в наказание заставили доставать со дна ночью трупы и технику. Водолазы работали вслепую. Светили фонариками — смешно…
       — Сергей Петрович, напишите сами правду о войне. Кто же, если не вы?
       Он долго молчал — был там…
       — Напишу. Наверное, напишу. Там ведь не пули страшны. К ним привыкаешь быстро. Мороз, быт — все это претерпеваешь, в конце концов. Я ведь на фронте здоровяк был, астма моя куда-то девалась… Так вот. Человек меняется, совершенно. Входит одним, выходит совсем на себя непохожим. Я, например, стал другим. Другим человеком, — повторил Сергей Петрович, словно сверяя еще раз сказанное с чем-то потаенным.
       — Душа коверкается? — попыталась уточнить я.
       — Душа. Да. Смерть не ужасает, как в мирной жизни. Через трупы перешагиваешь, как через бревна…
       — А после войны? Восстанавливается она? Реанимируется?
       — Частично. Но что-то остается навсегда. Навсегда остается черный осадок. Это — самое страшное.
       * * *
       В печати появилось предсмертное письмо Александра Фадеева. Письмо, обличающее, главным образом, власть и фарисейство власть предержащих. Я спросила Антонова, читал ли он письмо.
       —  Читал.
       —  А раньше вам было известно его содержание?
       —  Нет, разумеется. Это было строго засекречено.
       —  Самоубийство Фадеева, можно ли было его ожидать?
       — Нет, — энергично мотнул головой Сергей Петрович. — Абсолютно ничего похожего. Он ведь был очень преданным… царедворцем. Любил и умел делать разносы. Власть любил. Очень был несдержан в гневе. Ахал кулаком по столу так, что столешница прогибалась. Лицо багровело, становилось кирпичного цвета, глаза белели… Но человек он был талантливым. Это — безусловно.
       — А «Молодая Гвардия»? Действительно Фадеев не знал подлинной истории, или это следствие недобросовестной работы с материалом?
       — Не знал. Дело в другом. Его заставили «прочертить» линию партии. Ну, вы знаете, о чем я говорю. Он подчинился. Переделал, как требовали.
       — Фадеев подписывал смертные приговоры писателям, как вы думаете?
       — Не подписывал, но, безусловно, знал все. По должности его знакомили с приговором, и он обязан был расписываться на документе, что читал его. Вообще тут есть любопытная деталь. Когда Сталин отдавал распоряжение отдать под суд  или принять «жесткие меры», то никогда не подписывал самого приговора. На этих «смертных» документах есть чьи угодно подписи, кроме «И. Сталин».
       — Так в чем, вы считаете, истинная причина самоубийства?
       — Причин несколько. Во-первых, он уже хлебнул власти. Он определял политику литературы, дирижировал всем литературным процессом, и когда пришел Хрущев, все изменилось. Его никуда не приглашали, вопросы культуры решались без его участия. Фадеев чувствовал себя униженным. «Низы» его не любили, к ним он вернуться не мог. Кроме того, Фадеев потерпел фиаско с новым романом о металлургах. Все, что писалось «белым» оказалось «черным»… У него не было выхода.
       — Значит, это решение принято трезвым умом?
       — Да. Он обдумал все. Фадеев написал три письма. Одно из них — в ЦК, другое — Лебединскому, а третье — семье, которое хранилось у Ангелины Степановой, его жены. Но все сохранялось в глубокой тайне, повторяю. Слухи ходили, что такое письмо (по крайней мере, одно) есть, мне об этом говорила любовница Лебединского, но о содержании — ни слова.
       — Значит, вы не дружили с Фадеевым? Только — по делу? Ведь вы были при нем секретарем Союза писателей по прозе?
       — Не дружил. Только — по делу: собрания, пленумы, заседания. В Кремль ходили вместе. При входе проверяли, нет ли у нас оружия…
       — А с кем дружили?
       — С Катаевым – мерзавцем.
       — Почему — «мерзавцем»?
       — Потому что — мерзавец.
       — Почему тогда дружили?
       — Потому что он был мерзавец обаятельный. Сколько мы с ним водки выпили! И сколько раз он меня «продавал»!.. А когда я «выводил его на чистую воду», он смеялся и говорил: «А ты разве не знал, что я — мерзавец?»
       — Сергей Петрович, а вы писали когда-нибудь стихи?
       — Писал, дурак. Как же! Пришел с фронта, поперся к Анне Ахматовой за одобрением. А у меня был писарь, так вот он эту мою первую книжечку украсил виньетками, переписал все каллиграфическим почерком. Я и представил ее Анне Андреевне. Собрался декламировать, она торопливо меня остановила: «Оставьте, я сама прочту, а потом поговорим». Ну и… когда я пришел второй раз, она достала бутылку коньяка «Наполеон». Красивая такая бутылка. Говорит: «Летчики из «Нормандия-Неман» приходили недавно. Откройте-ка, майор, бутылочку. Это у вас должно получиться лучше, чем сочинять стихи».
       Выпили мы с Анной Андреевной за победу. Она мне подарила один из вариантов «Поэма без героя» и написала: «В честь будущих побед. 5 мая 1945 г.».
       — Значит, вы один из первых читали ее поэму?
       — Да, так получилось. А потом я показывал стихи Маршаку. Он тоже — крутил и так, и сяк. «Не знаю, — говорит, — что с вами делать. Вроде талантливо, а все «не то и не туда». Пишите прозу. Попробуйте себя в прозе». Так они меня с Ахматовой и подталкивали к прозе. А я ленив был: прозу-то долго писать, а тут — срифмовал и — баста, — Сергей Петрович блеснул глазами (это его особенность — усмехаться глазами).  А стихи-то — одно «название»! Подражал то Есенину, то — Ахматовой, кого читал — под того и пел…
       — А «Васька» это автобиографическая повесть?
       — Нет. Я метро не строил. Но у меня было очень много документальных материалов. Сюжет, конечно, выдуман, но героиня — реальное лицо. Она написала воспоминания. Тогда метро строили в основном «подкулачники», работали они как звери. С одной стороны, по иному они не умели работать; с другой — спрятаться под землю от глаз ЧК; с третьей — реабилитировать себя перед народом. Метро начали строить из-за острой проблемы с транспортом. Троллейбусов не было, автобусов — единицы, главный транспорт — трамвай. Москва грохотала, скрежетала, звенела. Ездили на крышах вагонов, висели на «колбасе»… Сталин приказал открыть первую линию к 7 ноября 1935 года. Конечно, не сумели, не успели. Тогда срок назначил — к 1 мая. Снова — осечка. Последний срок — 15 мая. Из-за границы прислали две землепроходки, но это — смех. Каганович приказал копать сверху. Согнали комсомольцев, расставили их по цепочке, копали Метростроевскую улицу, не обращая внимания на дома, до самых стен, пренебрегая тем, что дома могут обрушиться. Туннель выкопали, выложили кирпичами (кирпич в Москве нельзя было достать ни за какие деньги!), прекратился выпуск галош: красная прокладка была пущена на облицовку труб коридоров метрополитена. И представьте — выкопали, выстроили и пустили!..
        — Сергей Петрович, а как вы оцениваете нынешнюю ситуацию в нашем Союзе писателей?
        — Никак не оцениваю, — ответил несколько раздраженно Антонов (наверное, не я одна лезла к нему с такими расспросами). — Раньше были писатели: Зощенко, Олеша (это вообще особая статья!), а какие еще остались, так поразогнали — Солженицына, Бродского. Осталась одна шпана.
       — Ну, все-таки хоть кого-то можно считать порядочным? Среди секретарей? — настаивала я.
       — Никого там нет. Власть делят и тиражи. Ничего их больше не волнует.
       — А как вы относитесь к «Апрелю»?
       — Такие же и там собрались. Ни в какие фракции, партии не вхожу — сам по себе.
       — Вы не член партии?!
       — Нет. И никогда не был.
       — Как же вам удалось? Ведь вы занимали «командные» посты в «Новом мире», в Правлении СП? Наконец, на двух фронтах сражались.
       — Ну и что — на двух фронтах?.. Никто никого там силком не тащил. Ну, а когда в кресло сел, то пришлось крутиться. Я им говорю: «Меня там спросят, как я отношусь к Пастернаку, а я скажу, что он мне нравится. Как вы тогда будете объяснять им такое вольнодумство?» Отстали, — Сергей Петрович рассмеялся. Смеялся он редко, открывая некрупные редкие (но свои!) зубы.
       — А когда вы поняли, что такое большевики? Их партия?
       Антонов помолчал, сверяя, видимо, ответ с чем-то внутри себя, и твердо сказал:
       — На Финской. Там, когда увидел преступность командования, преступность планов, бессмысленность жертв. Ведь полегли десятки тысяч ни за что ни про что. А потом была возможность наблюдать их, как говорят, в нетрадиционной обстановке. Они все — лакеи. Все. Их унижают, они беспрекословно подчиняются, а потом сами ковыряют душу, с удовольствием, сладострастием…
       Когда Хрущев разносил художников (я там был, видел), «Ну-ка, — говорит, — Леня (к Брежневу обращается), притащи нам этот шедевр (скульптуру Эрнста Неизвестного)!» И Леня на полусогнутых побежал исполнять приказ. Так до сих пор и стоит в глазах эта картина… Притащил, все — гы-гы-гы! Вторят Хозяину!.. А теперь, смотри ты! — вспоминают! Забыли, как подхихикивали, зубы услужливо щерили…
       А как тот же Леня (уже — генсек) Фурцеву по заду как мужик последний поддал, скорей, мол, проходи, не закрывай задом двери в Грановитую палату!.. Столы там уставлены были яствами, пожрать всем не терпелось. Фурцева фыркнула: «Ты что?! Все же видят!»…
       А когда исключали Пастернака?.. Как все, ныне великие, громко гавкали! Как обрушились на Солженицына! И даже не потому, что было нужно, кто-то их принуждал, — искренне, по зову, так сказать, сердца. И тот же Бондарев, и Симонов, любимец царей…
       — Сергей Петрович, когда вы работали в «Новом мире», им руководил Твардовский…
       — Я там, в штате, не работал, — сразу уточнил Антонов. — Я был членом редколлегии. А журналом действительно в то время правил Твардовский. И что вас интересует?
       — Вы были в ту пору знакомы с Солженицыным?
       — Нет, не пришлось. Но видел и даже встречался. Это было забавно. Выступал я как-то в библиотеке, прочел рассказ. Хороший рассказ, о  любви. Начали обсуждать, все хвалили. Я сижу расслабленный, довольный. Вдруг встает человек в шинели и гневно обрушивается на мой рассказ: «Что вы тут хвалите?! Что тут хвалить?! Разве об этом сейчас надо писать?!»
       Шум, скандал. Человека попросили уйти, устроители передо мной извиняются, что не по «сценарию», мол, пошла встреча…
       А через несколько дней встречаю этого человека в коридоре «Нового мира». Спрашиваю: «Кто такой?» Отвечают: «Солженицын, восходящая звезда русской литературы».
       — А «Ивана Денисовича» вы тогда читали?
       — Нет. Твардовский никому не дал. Запер в сейф, а мне сказал: «Если я не сумею его напечатать, уйду из журнала». Солженицын, конечно, явление. Мы все ему должны быть благодарны. Он пробил брешь своим «Одним днем…». Поднял планку. Это всегда очень важно, очень. После него нельзя было писать, как раньше. Бубенным, кавалерам Золотой Звезды, уже места не было.
       —  Сергей Петрович, а как вы относитесь к «Красному колесу» Солженицына?
       — Читать, по-моему, это нельзя. Тяжело и мало художественно. Я не могу сравнить это с «Матрениным двором» и «Случаем на станции Кречетовка». Может быть, сравнивать и не надо. Задачи разные…
       
       Сергей Петрович поинтересовался, как мне тут, в Доме творчества, пишется. Сказала, что плохо, потому что приходится все время ездить в Москву, отвлекают гости, дела по журналу. «Какой журнал?» — поинтересовался Антонов. Объяснила, что почти год несколько моих коллег — писателей и журналистов пытается издавать журнал «Славяне», но никак наш «славянский корабль» не может всплыть. Топят его все: националисты, чиновники, финансы. Но главное, бизнес для нас, «интеллектуалов», — закрытая книга, и в рыночные современные рамки  у нас никак не получается вписаться.
       Сергей Петрович все это выслушал, как мне показалось, довольно равнодушно. Но я все-таки робко предложила:
       — Может быть, дадите что-нибудь для наших «Славян»?
       — Надо посмотреть… Может быть, и найду что-нибудь, — и добавил, чуть помолчав. — За трудное дело взялись. Трудное и сложное.
       
       ***
       Во время наших кратких, но регулярных встреч в писательском доме творчества я все время возвращалась в своих расспросах к теме «войны» и «человеческой душе на войне». Упомянула, что была потрясена несоответствием официальной истории войны и архивными материалами, которые мне довелось перечитать, когда собирала материал о партизанском движении на Смоленщине. Там сражался знаменитый отряд «Смерть фашизму!» под командованием моего земляка-томича Васильева. Я много работала в библиотеках, в том числе, и в партийном архиве г. Смоленска.
       Антонов сразу оживился, начал расспрашивать, потом попросил весьма настойчиво: «Дайте посмотреть ваши записи!».
       Я привезла из Москвы свои тетрадки с бесценными документами, которые мне удалось собрать — письма, протоколы допросов, сводки, донесения, «амбарные книги» партизан, куда они заносили все свои трофеи: сколько пущено под откос поездов, сколько взято в плен, сколько отобрано у фрицев продовольствия. Были среди документов и страшные свидетельства — доносы молодых матерей на собственных мужей, которые они писали, спасая своих новорожденных малышей…
       Я видела, как хотелось Сергею Петровичу оставить эти записи у себя. И я отдала ему все. Насовсем. Он отказывался: «Что вы, это такой труд! Я не могу это принять!» Но я успокоила его, сказав, что тема «не моя», и писать об этом я вряд ли буду, а ему, возможно, пригодится!
       Антонов был растроган и, провожая, спросил: «Признайтесь, читали что-нибудь мое?»
       —  Конечно, читала.
       — Что?.. «Ваську»?.. Рассказы?.. Повести?.. У меня под рукой нет ничего. Привезите свой экземпляр, если есть, я хочу вам подписать.
       Но моя библиотека в то время находилась в другом городе, и его трехтомник тоже, о чем я и сообщила Сергею Петровичу.
        — Ничего, встретимся в Москве, — искренне веря в сказанное, быстро предложил он. — Я должен как-то вас отблагодарить за такой подарок!    
       Но как часто бывает, московская суета разнесла нас в разные стороны. Я не решилась позвонить Антонову и напомнить о его обещании, а судьба больше не захотела сделать мне такого подарка — встретить Сергея Петровича еще раз…
        
       1991 г.
       
      
II.

Валентин Саввич ПИКУЛЬ
(история одного автографа)

       В моей домашней  библиотеке отдельная полка отведена подаренным авторами книгам. Тут и сборники стихов, и отдельные, богато изданные фолианты с роскошными иллюстрациями, и тоненькие, из «библиотечки Огонька», карманные брошюрки. Все, подписавшие мне свои дорогие творения, могут быть уверены, что их «дети» никогда не окажутся на улице, не будут выброшены, сданы в макулатуру, им всегда будет обеспечены приют и уважение… Но есть среди них особенно памятный дар – двухтомник с лаконичным автографом на титульном листе:
      «Римме Викентьевне Кошурниковой – милой гостье в моем доме. На память.
       В. Пикуль. XX в. Riga.»
        А в правом вернем углу, над заглавием, тем же красным фломастером, размашисто – «авторский».
       Коллеги могут оценить щедрость подарка: авторские экземпляры даже в советские времена при многотысячных тиражах попадали к автору в очень ограниченном числе, и доставались они исключительно близким или особо уважаемым людям. Я же не входила в этот круг «избранных» и, тем не менее, Валентин Саввич вручил мне два тома романа  «Нечистая сила». Книга только что вышла в Воронеже, до магазинов тираж еще не дошел, а отпустить без подарка гостью, москвичку, Пикуль не мог. Особая ценность дара состояла в том, что роману было возвращено «родное» имя, которое дал своему дитяти Валентин Саввич, чему он откровенно радовался. Дело в том, что впервые роман явился к читателям в журнале «Наш современник», в сокращенном, сильно «отредактированном» (в соответствии  с требованиями цензуры) виде, под названием «У последней черты». И Пикуль со свойственным ему юмором не преминул нам заметить, что история повторяется дважды: первый раз как трагедия, второй – как фарс: именно так окрестил небезызвестный Михаил Арцибашев в 1910 г. свой роман о падшей женщине…
       Да, Пикулю посчастливилось увидеть роман в первозданном виде и его победное шествие по издательствам огромной страны. Роман издавался и переиздавался многотысячными тиражами и неизменно пользовался бешеным спросом у читателей. А самому Валентину Саввичу после публикации романа  спокойная жизнь только снилась: травля в печати, издевательские звонки по ночам, обвинения в фальсификации истории… Чего только ни выдумывали «литературоведы», пытаясь объяснить ошеломляющий успех его книг: бульварщина, намеренная фривольность тона, импонирующая неразвитому читателю, подтасовка фактов, непозволительное упрощение истории… Нападки на писателя не прекращаются до сих пор, а книги Пикуля востребованы и сегодня так же, как и при его жизни. В чем секрет такой популярности? Наверное, ракурс у  этих злопыхателей и читателей разный. Личность и масштабность писателя независимо от его желания проступает, что называется, между строк. И это ощущает каждый, кто внимательно, непредвзято открывает книгу. О чем бы ни писал Пикуль – повести и романы о героических страницах родной Отчизны, блистательном веке Екатерины II, стагнации ли монархии или миниатюры о безвестных героях, «честь имеющих» – во всем проявляется всеохватная, горячая любовь к Отечеству и непреклонная, неистовая ненависть к покровителям «нечистой силы».
       А тот, кто видел, как работал Пикуль над своими произведениями, как въедливо анализировал источники, как тщательно выверял детали, как скрупулезно живописал портреты персонажей – у того бы не повернулся язык обвинять писателя в «искажении» истории или дешевой бульварщине! Рабочий день писателя длился по 18-20 часов. От письменного стола его приходилось буквально уводить силой.
       – Как собачку на поводке водят, – притворно сердился Валентин Саввич, рассказывая, что вынужден подчиниться требованию доктора, «прописавшего» регулярное пребывание на свежем воздухе хотя бы по 20 минут в день. И Пикуль обреченно вышагивал по бульвару, зорко следя за минутной стрелкой на своих часах. И как только «склянки» отбивали положенный срок, писатель мчался обратно, чтобы заступить на свою добровольную вахту. Но второй совет доктора – забыть о табаке и крепком кофе – выполнить Валентин Саввич был не в состоянии. Без этого допинга не думалось и не писалось, хотя он, безусловно, понимал, чем все может закончиться. Выбирая для меня подарок, подвел нас к полке, где в строгом порядке выстроились вышедшие в разное время книги, спросил:
       – Видите свободное местечко?.. Сюда встанет «Сталинград», и завершится полное собрание сочинений В. Пикуля.
       Разумеется, мы дружно стали его убеждать, что этим романом, которым он сейчас полностью поглощен, дело не ограничится. За ним последуют еще, и еще… И следовало бы заранее подготовить место, освободить вторую полку… Но Пикуль грустно улыбнулся и переменил тему.
       – А вот – моя гордость, картотека «Русский портрет»! Ручаюсь, второй такой нет, – похвастался Валентин Саввич. – Тут собраны все, сколько-нибудь известные деятели прошлых веков, удостоенные кисти художника. Полное досье.
       – Полное?.. – усомнилась я, вспомнив о портрете, одной из последних работ Карла Брюллова, который видела в Москве у Екатерины Александровны Мещерской.
       – Ручаюсь. Когда и где родился человек, чем знаменит, где служил, какими наградами отметила его заслуги Родина, ближайшие родственники и, наконец, кем написан портрет и его настоящее местонахождение. Абсолютная информация.     
       Видя явное недоверие, предложил:
       – Хотите убедиться?
       – Хочу, – и я рассказала, что знакома с дочерью князя Александра Мещерского, и портрет отца висит в ее комнате. – Держу пари, что в Вашей картотеке его нет.
       Заинтригованный Валентин Саввич выдвинул нужный ящичек, достал карточку «Мещерский». Информация о князе оказалась действительно довольно пространной, но об упомянутом портрете – ничего. На свет из другого ящичка писатель извлек карточку «Брюллов». В длинном перечне созданных художником полотен значился «Портрет неизвестного в костюме пьеро», далее – техника, размер, год создания. Но репродукции с живописного портрета не оказалось, как было неизвестно и место хранения.
       – Нельзя ли попросить княжну прислать фотокопию? – заговорила страсть истинного коллекционера.
       Я обещала по возвращении в Москву похлопотать, но ничего, к сожалению, не вышло. Сфотографировать без специального освещения в полуподвальной комнате, где и в яркий солнечный день царил полумрак, было невозможно. Переместить портрет в более подходящее помещение хотя бы на время, как и пригласить профессионала в дом – об этом Екатерина Александровна и слышать не хотела. Где теперь этот бесценный портрет, в какую частную коллекцию уплыл, остается лишь гадать. И квартира на Поварской со всем бесценным содержимым досталась чужому, очень предприимчивому, мягко выражаясь, человеку, сумевшему завоевать доверие престарелой княжны. Увы.
       Но картотека Пикуля, его персональная «ленинка» поистине кладезь! Сколько тем подарила она писателю для его знаменитых «миниатюр»! Сколько уникальной информации хранит, скольким художникам, писателям, режиссерам кино и театра оказала и еще окажет помощь в установлении истины, уточняя детали, добавляя нюансы...
       А тогда, осенью 1989 года, в тесную квартирку Валентина Саввича, заставленной стеллажами и шкафами с книгами, увешанной редкими фотографиями, в квартирку, где взгляд то и дело натыкался на удивительные предметы, о которых, стоило спросить, следовал не менее поразительный рассказ, нас, москвичей, привели дружившие с Пикулем русские офицеры-рижане. Наш визит был вызван двумя причинами. Договориться о публикации в «Нашем современнике» его нового романа «Сталинград». И убедить Валентина Саввича войти в редакционный совет вновь создаваемого журнала «Славяне». Кстати, идея рождения общеславянского литературного журнала «Славяне» принадлежала рижанам. Валентин Саввич, как всегда, легко загораясь свежими идеями, сразу оценил важность и своевременность появления подобного издания. Сразу назвал несколько имен, которые могли бы стать авторами «Славян», подчеркивая, что истории страны необходимо уделить особое внимание. «Чтобы не плодить «манкуртов», коя тенденция уже наметилась», – добавил он, испытующе взглянув на нас.
       Разговор перескакивал с одной темы на другую, и создавалось ощущение, что путешествие во времени и пространстве для писателя – привычное и любимое занятие. Он с легкостью и поражающей достоверностью, словно был участником или свидетелем далеких событий, вспоминал эпизоды, подробности биографий, черточки характеров известных исторических личностей, сыпал датами, географическими названиями, подтверждая сказанное цитатами из редких источников. Глубина знаний, обширность интересов, эрудиция писателя поражали. История для Пикуля не была мертвой особью, рожденной сухими, бесстрастными академическими умами, его Историю наполняли живые люди, с горячей кровью, с неповторимой судьбой, которую он исследовал увлеченно и страстно, чтобы заразить нас, ленивых и нелюбопытных. Чтобы, как выразился Валентин Саввич, не превратиться в «манкуртов», в «иванов, не помнящих родства»…     
       Эта памятная и единственная встреча произошла поздней осенью 1989 года.  Памятная, потому,  что тогда мы, учредители  журнала «Славяне», обсуждали с Валентином Саввичем планы и концепцию журнала. Он дал согласие войти в состав редколлегии и обещал выкроить время, чтобы специально для журнала написать несколько «миниатюр». Но, к великому сожалению, нашим надеждам не суждено было сбыться. Через 9 месяцев после этой встречи пришло трагическое известие: скоропостижно скончался Валентин Саввич! Умер прямо за своим любимым столом, где он проводил большую часть суток...    
       
       
  
III.
       
      Княжна Екатерина Александровна МЕЩЕРСКАЯ

       … Где-то по весне 89-го я решила снять дачу в ближнем Подмосковье, чтобы удобно было ездить в Москву на службу (в то время я работала в отделе прозы «Нашего современника»). Выбор пал на станцию Мичуринец: рядом — Дом творчества писателей, и до Киевского вокзала всего 20 минут электричкой. Дом, который привлек мое внимание, стоял в яблоневом саду, а изумительному цветнику впору мог бы позавидовать любой Ботанический сад: роскошные розы, тюльпаны и потрясающие королевские ирисы невероятной расцветки и красоты. Я была очарована и ничего больше не захотела искать. Хозяйка, невысокая, ладная, миловидная женщина, с ярко-голубыми светящимися глазами предложила мне комнатку с крохотной кухонкой и «персональным» крылечком, выходящим прямо в сад. Растения и деревья были подобраны таким образом, что в нем постоянно что-нибудь цвело. Как впоследствии оказалось, хозяйка — бывший научный работник Академии сельскохозяйственных наук, селекционер, и растила-холила свой сад она со знанием дела...
       В глубине сада стоял еще один небольшой летний деревянный дом, почти невидимый из-за зеленого цвета своих стен. Я обнаружила его утром, выйдя поздороваться с росистым садом. Под окнами дома плотной грядой замерли, словно королевская охрана, розово-сиреневые ирисы на высоких крепких ножках.
       — Не правда ли, хороши? — услышала я низкий с хрипотцой голос. У открытого окна стояла пожилая рыжеволосая женщина и улыбалась, видимо, давно наблюдая за мной. — Доброе утро! Я ваша соседка. Екатерина Александровна Мещерская. Как ваше имя-отчество?
Я назвала себя.
       — Заходите поболтать, как будете свободны, — пригласила Екатерина Александровна. — Буду очень рада. Моя компаньонка печет чудесные оладьи, — добавила она лукаво.
       «Мещерская?.. Знаменитая фамилия! Неужели эта пожилая женщина имеет какое-то отношение к тем самым Мещерским?» — я кинулась за разъяснением к хозяйке: она-то должна знать, кто у нее снимает дачу!
       То, что я узнала, буквально ошеломило меня! Да, Екатерина Александровна — княжна, представительница древнейшего и славнейшего рода Мещерских, дочь князя Александра Мещерского, дружившего с Михаилом Лермонтовым, Карлом Брюлловым и находящегося в тесном родстве с Карамзиными и Гончаровыми. Петр Мещерский (дядя князя) был женат на дочери Карамзина Екатерине, которой А.С. Пушкин посвятил стихотворение «Акафист». Брат Натальи Николаевны — Иван Гончаров женился на тетке князя — Марии Мещерской. Дочь старшего брата князя Бориса — Елена Мещерская вышла замуж за Петра Гончарова и была последней владелицей Яропольца, где был похоронен отец моей удивительной соседки…
       Екатерина Александровна родилась в 1904 году от второго брака князя, когда ему было 82 года (первым браком он был женат на графине Строгановой, блестящей светской львице)! Ее мать происходила из обедневшего, но знатного польско-литовского рода и была младше супруга на 48 лет. Отец Кити (домашнее имя Екатерины Александровны) умер вскоре после ее рождения от белой горячки, провалившись под лед вместе с конем. У матери от нервного стресса отнялись ноги, и пропало молоко, и девочку выхаживала кормилица. Крестной Кити стала графиня Милардович, а старшего ее брата Вячеслава крестил Михаил Романов, брат царя Николая II.
       Конечно, все эти невероятные подробности биографии княжны Мещерской, как и не менее фантастические истории ее жизни, стали известны мне не сразу, а в результате долгих наших бесед теплыми летними вечерами, когда я, вернувшись из душной и суетной Москвы, спешила к ней на свидание. Екатерина Александровна поджидала меня на крыльце зеленого дома, сидя в удобном кресле. Гулять она не могла из-за перелома шейки бедра, с трудом передвигалась на костылях по комнате и поэтому остро нуждалась в живом человеческом общении. Собеседницей она была изумительной, а рассказчицей блестящей, слушать ее можно было бесконечно, поэтому засиживались мы заполночь, когда умытый росой сад погружался в сон, а яркие звезды, казалось, спускались к самой крыше, чтобы ничего не пропустить из «сказок Шахеризады» Екатерины Александровны. Их нужно было стенографировать, а не записывать по памяти. Очень теперь сожалею…
       
      История первого замужества
       
       Шел 1920 год. Кити с матерью и теткой Анатолией жила в нижнем этаже особняка своей крестной на Поварской. Незадолго до памятного судьбоносного дня, ей было предсказано, что 13 февраля явится человек, который перевернет жизнь сразу трех женщин. Кити посмеялась над гадалкой и забыла.
       В этот вечер она с другом ушла в театр. Молодой человек проводил Кити до дому, и они сели пить чай. Тетка Анатолия, желая повеселить гостя, вспомнила: «День прошел, 11 ночи, а предсказание не исполнилось». В этот момент вошла прислуга и сказала: «Там какой-то человек в рыжей шубе спрашивает княгиню».
       — Пойди скажи, что княгиня не принимает сегодня. Попроси придти завтра утром, — приказала Анатолия.
       Прислуга ушла, но тут же вернулась, а следом шел человек в рыжей шубе. Он поздоровался, извинился и пояснил, что завтра придти не сможет, поскольку рано утром должен уехать. Далее человек сказал, что последовал совету их общего знакомого князя N, который сообщил ему, что княгиня Мещерская очень нуждается, и он мог бы кое-что купить.
       Княгиня обрадовалась и повела человека в рыжей шубе во внутренние покои, чтобы показать ему чаши, подсвечники, иконы, приговоренные к продаже.
       Кити со своим другом продолжали пить чай и мило беседовать. Тут вернулась мать с поздним гостем и спросила:
       — Не найдется ли у тебя, Кити, что-нибудь предложить господину Васильеву? Он хотел бы купить…
       Фразы княгиня закончить не успела.
       — Я не имею ничего общего с хамами, — ответила девушка, ничуть не пытаясь приглушить голос.
       — Кити!.. Это неприлично!.. — прошипела княгиня, но гость улыбнулся и спросил:
       — Барышня, почему я — хам? Ведь я не успел сказать вам ни одного слова!
       — Вы врываетесь ночью, несмотря на то, что Вас не приняли. Вы не сняли шапку, разговаривая с женщиной!
       Человек пристально посмотрел на девушку:
       — Я приду завтра утром, а вы приготовьте вещи, которые хотели бы продать. Вы же хотите что-то продать?
       — Да, мне нужны деньги, чтобы купить теплые ботинки, — Кити вздернула подбородок.
       — Прекрасно, — гость откланялся и ушел.

       Он, как и обещал, явился рано утром, так что княжна не успела сбежать до его визита. Был человек высок, силен и статен.    
       — Собирайтесь, едем, — тоном, не допускающим возражений, сказал он.
       — Куда? — явно заинтригованная, спросила Кити.
       — Покупать теплые ботинки. Ваша мама отпустит вас со мной?
       Княжна вспыхнула:
       — Я сама решаю, куда и с кем мне ехать!
       — Прекрасно. Я обещаю, что Вы испытаете то, что еще никогда не испытывали, — гигант в рыжей шубе попытался взять княжну под руку, но та вырвалась. — Сколько Вам лет?
       — Шестнадцать!
       — А мне 38, и Вам надлежит слушаться старших.
       У крыльца их ждал прекрасный тонконогий вороной жеребец с богатой упряжью. Меховой полог был откинут, Кити храбро забралась в экипаж. Гигант укутал девушку, сел рядом, и вороной понесся!
       — Куда Вы меня везете?
       — Я обещал, что Вы испытаете неизведанные чувства?..
       Княжна закусила губу и больше не произнесла ни слова, а гигант бесцеремонно и насмешливо в упор разглядывал свою пленницу.
       Приехали они на аэродром! Прошли прямо на летное поле. Их окружили авиаторы, они пожимали Васильеву руки, хлопали по плечу, наперебой заговаривали, бросая на его молоденькую спутницу любопытные взгляды.
       — Это моя жена. Очень хочет полетать. Организуем?
       — Жена?!.. Когда же ты женился?.. Почему тайно? Почему мы ничего не знали?.. Нехорошо…
       — Она у меня очень маленькая. Стесняется меня, старика.
       Покатать юную «жену» вызвался друг Васильева — Игорь Сикорский. Он поднял ее, как перышко, и посадил на место штурмана, предупредив, если она почувствует себя плохо, то следует показать большим пальцем – «вниз!». Разговаривать на высоте невозможно.
       Они взлетели. Васильев не обманул: Кити испытала действительно ни с чем несравнимые ощущения! Восторг! Пилот время от времени оборачивался к девушке, ожидая привычного для подобных «прогулок» условного жеста: «вниз!».  Но странная пассажирка показывала: «вверх!». Авиатор удивлялся, но подчинялся ее желанию.
       Полет продолжался около часа. На земле «муж» заметно нервничал и, когда самолет приземлился, накинулся на Сикорского: «Почему так долго?! Девочка устала, измучилась!». Но у девочки горели глаза и щеки, ног она не чувствовала, а губы помимо воли растягивались в счастливую улыбку. Если княжна и не простила «хама», то, по крайней мере, примирилась с ним.
       — А теперь поедем покупать теплые ботинки, — нахмурился Васильев, решительно беря за руку Кити и уводя девушку от не в меру восторженных авиаторов.
       И они поехали по магазинам, самым дорогим и модным. Всюду Васильев делал какие-то заказы, и как выяснилось позднее, отправлял их с посыльным домой — княгине. Там были — вино, фрукты, всевозможные деликатесы…
       Потом Васильев повез молодую «жену» обедать в «Славянский базар», домой они добрались только к вечеру. Их ждали. Стол был накрыт, мать и тетка, торжественные и нарядные, встретили молодых людей. Был чудный вечер. Княгини музицировали, пели, шутили, смеялись. Васильев остался ночевать, но вел себя исключительно корректно, беседовал больше с их сиятельствами — княгиней и красавицей Анатолией.
       — Смотрю я на Вашу сестру и сокрушаюсь: пропадает такая красота!.. У меня есть друг, инженер, прекрасный, воспитанный человек. Какая была бы пара!
       Анатолия закраснелась, потупила глаза: одиночество допечет кого угодно!.. Уговорились отправиться вечером в театр. Васильев спросил княгиню:
       — Что бы вы хотели вернуть из того, чем владели раньше?
       Княгиня скромно ответила:
       — Дворец не нужен, а вот хотя бы — флигель…
       — Я мечтаю сделать что-нибудь для Вас!
       
       И он сдержал слово. Флигель в Петровском (станция Алабино по Киевской, бывшей Брянской дороге) освободили от больных дистрофией детей, помещение вымыли, вычистили, натерли полы. Права на владение домом Васильев получил с трудом. Дело дошло до самого Ленина. «Дать ему все, что он попросит, — распорядился вождь. — Это авиатор! Летчик-испытатель молодой России!..»
       В Петровское ехали на тройке. Васильев правил сам. Мещерские возвращались домой! Княгиня была счастлива. Васильева она обожала: «Орел!.. К нам залетел орел!»
       Вечером было устроено новоселье. Вино лилось рекой. Васильев поднимал тосты за здравие их сиятельств, за их красоту и благородство, за возвращение под родной кров, за дружбу, покровительство и любовь. Всеобщая эйфория охватила женщин, не в силах отказаться, они пили прекрасное вино, смеялись и пьянели прямо на глазах. Очень быстро сон сморил княгинь. Васильев, наконец, остался наедине с Кити. Она устроилась на софе рядом с камином, у ног лежал огромный пес. И как только авиатор приближался к девушке, он предупреждающе рычал.
       — Убери пса! — требовал Васильев. — Не то я заткну головню ему в пасть!
       — Только попробуйте!
        Васильев выхватил из камина тлеющую головню и попытался сунуть псу в морду. Зверь оскалился, зарычал, вздыбил шерсть. Девушка воспользовалась паузой и нырнула под стол. В то же мгновение скатерть со всем содержимым была на полу. Но княжна оказалась проворнее: она была уже у дверей спальни матери и тетки. Кити закрыла дверь и долго еще слушала яростный монолог героя воздушного океана, впрочем, выражался он весьма приземленно и не двусмысленно…
       Утром Васильев был трезв и безоблачен. Он шутил, пел, был весел и покладист. В Москву возвращались на тройке, так же шумно и дружно. Авиатор снова сидел на козлах. Наклонившись к Кити, попросил: «Опустите руку мне в карман и возьмите то, что там лежит».
       Княжна выполнила просьбу. Это была бархатная коробочка с обручальным кольцом внутри.
       — Примерьте, — приказал Васильев.
       Кити надела кольцо.
       — Что скажете?
       — Прекрасное кольцо. Это для тети Анатолии?.. Как вы внимательны и добры! — девушка откровенно издевалась.
       Глаза авиатора яростно блеснули, но он сдержался.
       …В Москве, замешкавшись в прихожей, Кити услышала разговор.
       — Ну, что?.. Как у вас? — спросила Анатолия.
       — Прекрасно. Все в порядке, — ответил так же тихо Васильев.
       — Я рада, — засмеялась тетка, дальше они говорили шепотом.
       Вечером все уехали в театр, Кити осталась дома: она промочила, видимо, ноги, у нее поднялся жар, и княжна забралась в постель в надежде отлежаться. Тишина забивала уши, сознание ускользало. Вдруг она услышала гулкие шаги. Что?.. Откуда?.. Галлюцинация?..
       Дверь отворилась, и в спальню вошел Васильев.
       — Как Вы сюда попали?! — слабо возмутилась девушка.
       Васильев молча показал ключ. Она все поняла: «Это — тетя Анатолия! Так вот о чем они шептались…»
       — Немедленно уходите! — вскричала княжна.
       Васильев запер дверь. Снял ремни, которыми были стянуты узлы и дорожные сумки, и связал девушке руки и ноги. А дальше… Дальше он взял ее, грубо и жадно.
       Кити бессильно плакала:
       — Вы ничего у меня не взяли. Ничего! Потому что это не имеет ко мне никакого отношения!..
       Васильев стоял на коленях, целовал девушке руки, ноги и страстно говорил о любви: что не может без нее жить, что готов ждать, сколько угодно, пока Кити не даст согласия на брак…
       После страшной ночи Кити призналась матери в том, что случилось здесь, требуя изгнать Васильева навсегда.
       — Я всегда знала, что с Вами произойдет нечто неприличное! — констатировала княгиня и продолжала принимать авиатора дома.
       Васильев увез княгинь в Петровское, где они и поселились. Вел он себя безукоризненно, но Кити его не замечала. Тогда Васильев сменил тактику, стараясь разбудить в девушке ревность: привозил из Москвы «веселые» компании, любовниц, пил, буянил, — все тщетно: Кити была невозмутима, и это бесило Васильева.
       Жизнь княжны фактически превратилась в заточение, и однажды она сбежала. В Москву.
       Через некоторое время вернулись и княгини: без Кити интерес Васильева к сановным дамам пропал, и отношение резко изменилось. Мещерская жаловалась:
       — Это — мужлан, негодяй! Большевик!.. Выгнал меня из моего родного дома!.. Вы не должны его видеть!
       Кити напомнила не без злорадства:
       — Вы же недавно так горячо его защищали! «Орел! К нам залетел орел!» – ваши слова?.. А теперь что? Орел разбился о камни Вашей жадности?
       — Не смейте читать мне мораль!
       Вошла горничная и доложила, что в прихожей ждет Васильев.
       — Я требую, чтобы Вы не принимали его здесь! — воскликнула княгиня.
       — Почему?.. Я хочу выслушать и другую сторону, — заупрямилась девушка.
       Авиатор явился с огромным, нелепым букетом и, покорно склонив голову, попросил у княгини-матери руки Кити.
       — Я проклинаю Вас!.. Не позволю дорогой девочке загубить свою жизнь!.. Потрудитесь выйти вон! — был ответ.
       — Я хочу выслушать господина Васильева.  Говорите, — приказала княжна.
       Выяснилось, что после бегства Кити из имения, княгиня заявила авиатору:
       — Видите, Кити не желает Вас знать. Думаю, теперь Вы оставите нас в покое. А где жить, думаю, Вы найдете.
       Васильев был возмущен. Как?.. Княгиня выгоняет его, знаменитого авиатора, из дома, который подарило ему Советское правительство?! Он кинулся к местным властям, ища защиты. Власти подтвердили: да, Васильев имеет на флигель такие же права, как и гражданка Мещерская…
       Такого унижения княгиня вынести не могла и в знак протеста ушла из Петровского пешком, в одном платье с горшком герани в руках…
       Ложь в роду Мещерских считалась самым постыдным из всех грехов. А тут — ложь на лжи! Девушке стало так противно, что она сказала Васильеву:
       — Увезите меня отсюда!
       Васильев был счастлив! Прощаясь, сказал княгине-матери:
       — Я ее беру в одном платье. Нам ничего не надо. Мне нужна только она, мой курчонок!» — и они ушли.
       Венчались молодые в сельской церкви…
       
       ***
       Жизнь не складывалась. Молодая жена бунтовала без конца. Уходила, возвращалась…  Слишком огромна была разница, и не только в возрасте. Васильев пытался тянуться за юной женой, но как ему было трудно! Мысли ворочались со скрипом, задевая острыми углами черепную коробку, оставляя глубокие царапины. Грамоту он так и не одолел, писал с чудовищными ошибками: «миня», «взят», «опят» и т.д.
       Кити делала попытки быть полезной мужу: писала ему лекции по авиации, ходила для этого в публичную библиотеку, конспектировала, а потом пересказывала Васильеву. Присутствовала на испытаниях, друзья Васильева ее любили, на летном поле она была «своя».
       Быт не слишком утомлял молодых: завтракали наспех, обедали в ресторане. Был у них любимый: в Петровском пассаже они держали постоянный столик под номером 13. Но были вечера и ночи мучительные и долгие. И вопрос о разводе вставал каждый раз все более остро и болезненно.
       И однажды Васильев сдался — согласился отпустить Кити, но уговорил в последний раз с ним поужинать. Они пришли в ресторан, заняли соседний столик. За своим, сказал Васильев, было бы очень тяжело…
       Кити позвали к телефону. Она подошла, но звонок оказался ложным. Она вернулась, Васильев был бледен:
       — Выпей за меня, пожелай мне удачи.     
       Кити выпила и — потеряла сознание. Васильев подхватил ее на руки, вынес, пояснив кинувшимся на помощь людям, что жена ждет ребенка и потому…
       Он увез ее в монастырь. Кити очнулась в келье:
       — Ты сумасшедший. Ты похитил собственную жену!
        Васильев сказал:
       — Без тебя я жить не хочу и не буду. И здесь нас никто не найдет. Выбирай.
       И снова покатилась, подскакивая на ухабах и колдобинах, их семейная жизнь.
       
       … Кити забеременела. Васильев ликовал. Выполнял все желания и капризы жены, и это обернулось трагедией. Она пожелала прокатиться на новом летательном аппарате, первом гидросамолете. Управлял новинкой итальянский летчик Тацци.
       Авария случилась при посадке: не вышли из своих гнезд колеса, и самолет приземлялся на «брюхо», — сильный удар, и Кити с аэродрома прямиком попала в больницу.
       Она лежала в роддоме на Арбате. Васильев рвался к жене: «Почему она не кричит?! Вы убили мою жену!» — и удержать его было невозможно. Преждевременные роды были тяжелыми и трагичными: у ребенка (это был мальчик!) оказалась раздавлена грудная клетка.
       Сначала, пока теплилась надежда спасти ребенка, Кити не говорили о несчастье. Она буквально заливалась молоком. Боялись, что молоко «ударит в голову», предлагая кормить чужих малышей. Но Васильев не позволил: «Моя жена не дойная корова! Застрелю!..»  Молодая мать лежала в отдельной палате и умоляла показать ей сына. Врачи и сестры отводили глаза: «Пока не время. Он еще очень слаб. Потерпите, мамаша». Тогда она сняла кольцо с сапфиром:
       — Возьмите, сестра, на память, но умоляю — принесите сына! Он урод?..
       Мальчика принесли, развернули. Увидела: раздавлена грудка, есть он не мог… Скончался малыш на третьи сутки…
       Васильев уехал, напился.
       Похороны состоялись на семейном кладбище. Могильщики, воодушевленные щедрым вознаграждением, выкопали огромную могилу для безвременно погибшего сына знаменитого авиатора! Процессию ждал оркестр. Но явилась одна княгиня Мещерская, следом кучер нес маленький гробик с младенцем. Трагичное и смешное рядом…
       
       После родов, едва оправившись, Кити с Васильевым уехала в Ленинград. Решение уйти от мужа созрело окончательно. Дальнейшая жизнь казалась невозможной. Нужно было дождаться лишь подходящего случая. И таковой представился.
       Кити уговорила мужа отпустить ее на два дня к матери в Москву. Он согласился при условии, что она поедет в одном платье, без всякого багажа и с минимумом денег в кошельке. Но она сумела перехитрить супруга: пользуясь худобой, надела под костюм еще одно платье, растолкав по карманам деньги и драгоценности.
       На вокзал Васильев отвез ее сам. Зашли в станционный буфет. И вдруг Кити увидела, что по перрону идет человек, очень похожий на того, которого она любила в юности и с которым хотела венчаться! Юдин! Певец, солист императорской оперы, покончивший жизнь самоубийством в 18-м…
       Это был знак!.. Она выскочила из буфета и кинулась к поезду. Васильев, пытаясь остановить, схватил жену за платье, и тут обнаружился обман. Кити вырвалась, оставив подол в руках Васильева, он рассвирепел, запустил вслед бокалом, из которого пил шампанское. Бокал разбился, буфетчик вцепился в Васильева, требуя возмещения убытков. Этих нескольких минут хватило, чтобы вскочить в вагон. Поезд тронулся.
       Кити вошла в купе, и у нее подкосились ноги: ее соседом оказался «Юдин-два»! Судьба!.. Она вспомнила предсказание своего жениха: «Вы еще встретите меня, хотя меня и не будет с Вами».
       Юдин-два оказался инженером, имел семью, жил в Ленинграде, ехал в Москву в командировку. Они проговорили всю дорогу. Расстались на вокзале, Кити не позволила новому знакомому проводить ее до дома. И домой она не поехала, предполагая, что Васильев кинется искать ее у матери. Она отправилась к подруге, которая собиралась уехать за границу навсегда. Они решили сфотографироваться на память. Отправились к известному фотографу-еврею. Снимки получились отличные, и фотограф, не спрашивая согласия своих клиентов, поместил фотографии в витрину.
       Информация дошла до княгини Мещерской. Это повергло ее в ужас: «Моя дочь висит на бульваре!» Она отправилась к фотографу, требуя убрать фотографию дочери с витрины. Еврей отказался. Тогда княгиня предложила выкупить ее, — отказал.
       На следующий день к фотографу отправился друг семьи князь N. Ни уговоры, ни посулы богатого вознаграждения не возымели действия. Фотография висела, княгиня страдала. И тут появился Васильев. Узнав о причине страдания, немедленно ринулся на бульвар. Для начала разбил еврею физиономию, затем — витрину, забрал фотографию и принес княгине.
       Но Кити Васильев не нашел. Они вообще больше никогда не виделись. Васильев вскоре разбился, испытывая новый самолет. Он нарушил железное правило авиатора: оставался в воздухе сверх «налетанных» часов, когда наступает усталость, и летчик не может больше адекватно реагировать на обстановку.
       А может быть, он просто искал смерть…
       
       История второго замужества
       
       Однажды Екатерина Александровна, смеясь, с долей некоторой бесшабашности и озорства заявила:
       – У меня было семь браков, пять фиктивных и два настоящих.
       Первый — с русским авиатором Васильевым, а второй — с кузеном, двоюродным братом Игорем Сергеевичем Богдановым. Их матери были двоюродными сестрами. Богданов был моложе своей жены, красив, высок, умен, интеллигентен. Разрешение на брак давал митрополит Алексий (в миру – Нечаев), их дальний родственник. Он с пониманием и глубоким сочувствием отнесся к просьбе. В юности Нечаев пережил личную драму. Он был обручен с прелестной девушкой. Она умерла в день свадьбы, за несколько минут до венчания. Когда жених увидел бездыханно лежащую невесту, он снял свадебное одеяние, вышел к родственникам и сказал: «В земном счастье мне Всевышний отказал. Я подчиняюсь и принимаю постриг».
       …Венчались молодые в ближайшей к дому церкви. За свадебным столом сидели четверо: митрополит, священник, исполнивший обряд и молодожены. Они прожили 30 лет с 1947 по 1977 год.
       Игорь Сергеевич боготворил жену, писал ей письма, если уходил раньше, чем она просыпалась, милые записочки, если приходилось куда-то отлучиться, не дождавшись, пока придет она. Называл «белочкой», «рыжиком», не уставая восхищаться всем, что она делала или говорила. И еще Богданов жутко ревновал Екатерину Александровну, страдал и молился: «Господи, сделай так, чтобы я разлюбил ее!»
       Игорь Сергеевич умер буквально у нее на руках: инфаркт. Екатерина Александровна не хотела жить:
       – Но вот живу без него уже 12 лет…
       Она носит на себе его крест, крупный, серебряный, с жемчужинами на каждом из четырех лучей.
       
       Фиктивные браки
       
       Когда Екатерина Александровна так легкомысленно упомянула о пяти фиктивных браках, удивлению моему не было предела, и, конечно, я не удержалась от вопроса: зачем это было нужно, какая в них была необходимость?
       – Еще как нужно! – засмеялась Екатерина Александровна. – С их помощью я водила чекистов за нос, много лет. Выхожу замуж, меняю фамилию и… исчезаю из поля их зрения! Пока ищут, я снова – другая!.. Кстати, мне всегда безумно везло. Сначала меня… похоронили. И, естественно, не трогали. А ларчик открывался просто. У императрицы Александры Федоровны была любимая фрейлина, у нее была дочь, моего возраста – Екатерина Александровна Федорова, которая вышла замуж за князя Мещерского, нашего дальнего родственника. В революцию большевики их сослали в Сибирь, где княгиня и скончалась. Нас просто перепутали, и долгое время я жила совершенно свободно, пока не обнаружилась ошибка.
       – Но все мои фиктивные браки были… – Екатерина Александровна помедлила, подбирая слова, – в некотором роде дружественной сделкой. Я всегда старалась быть полезной своим «мужьям». Помогала реализовать себя, найти место в новой жизни, а, поверьте, это было непросто…
       – Но почему же в таком случае фиктивные браки не превращались в настоящие? – спросила я.
       Последовал ответ быстрый и резкий:
       – Во-первых, я их не любила. Во-вторых, была сильнее. В-третьих, не все выдержали экзамен на порядочность.
       
       …Армянского еврея Михаила Лалинова, музыканта и композитора, ученика Ипполитова-Иванова, Кити поселила в дворницкой особняка графини Милардович. В то время она была «женой» изобретателя Владимира Захаровича Фокина, и они с матерью жили у него. Изобретатель проявлял повышенное внимание к княгине, но был не прочь с княжной завязать и более тесные «супружеские отношения», но Кити жестко держала дистанцию, и Фокин не смел перейти грань, которую определила юная жена. Она была и его секретарем, и доверенным лицом, и менеджером. Во многом благодаря настойчивости и энергии Кити Владимир Захарович получил не только международный патент на свое изобретение, но и осуществил его внедрение. О нем писала пресса, потекли деньги…
       Но в один не прекрасный день, просматривая бумаги, Кити наткнулась на страшный документ. Это был черновик доноса на одного известного ученого, часто бывавшего в их доме. Княжна узнала и знакомый почерк, и бумагу с водяными знаками, которую показывал ей следователь, когда вызывал на допрос.
       Когда вечером явился изобретатель, Кити подала ему ужин, а затем достала заявление и спросила:
       – Не объясните ли мне, что это значит?
       Фокин не удивился, не возмутился, обронил:
       – Так надо. Этот человек – подлец, не стоит Вам его защищать. Он изобличен, и мое заступничество ничего бы не изменило, а моя карьера могла бы на этом закончиться.
       – Я больше не хочу оставаться рядом с Вами ни минуты! Я ухожу. Немедленно!
       – Образумьтесь, Кити! – вмешалась княгиня Мещерская. – Владимир Захарович столько для нас сделал! Надо уметь быть благодарной.
       – Я ухожу.
       – Остановитесь, Кити. Это – детство! Вам пора повзрослеть. Куда Вы пойдете?.. Ночь!..
       Княжна ушла. С собой взяла только скатанный в рулон коврик, который когда-то лежал в ее детской.
       Пришла она в родной дом на Поварскую. Постучала. Открыл Лалинов, испугался:
       – Что случилось?!
       – Я рассталась с Владимиром Захаровичем. Я останусь здесь, если Вы не возражаете.
       – Что Вы, Кити!.. Это все – ваше. Это я должен просить Вас о приюте… Пойдемте пить чай, Вы устали, отдыхайте…
       Но отдыхать не пришлось.
       На стенах композитор развесил пластинки, а на них гроздьями висели клопы!
       – Миша, что это?!.. Ужас!
       – Бог с Вами, Кити, – возразил Лалинов, – они такие славные. Когда их становится слишком много, я сметаю их кисточкой в ведро и выношу на свежий воздух, выпускаю на волю.
       – Немедленно несите кипяток! – распорядилась княжна.
       Кипяток, которым не успели заварить чай, был доставлен, и началось «бородинское сражение»: обваривали ножки стульев, кресел, диванов. Не избежали горячего душа картины и даже книги. Запах сваренных насекомых густо «настоял» воздух, от которого выворачивало нутро. Сражение длилось до рассвета. Обессиленные, но победившие позволили себе, наконец, перевести дух. Кити очертила керосином пограничную линию, постелила внутрь принесенный детский коврик, завернулась и с наслаждением улеглась…
       Дома!.. Свободна!.. Снова родные стены, они не могут не защитить. За окном летел крупный снег, не торопясь, плотно приникал к земле, не схваченной еще морозом, образуя пушистое, белоснежное покрывало. Светало. Ощущение счастья было почти физическим. Кити закрыла глаза и улыбнулась летевшему навстречу сну…
       
       А вскоре пришлось «выйти замуж» за композитора, иначе ему пришлось бы съехать с квартиры: княжна Мещерская была «поднадзорная», и время от времени ее забирали на Лубянку…
       У них с Лалиновым был условный сигнал: отправляясь в очередной раз в «командировку», Кити оставляла под подушкой образок. Он указывал, где ее следовало искать. Однажды княжна не сумела подать условный знак, и композитор на правах мужа отправился в милицию, требуя, чтобы законная власть отыскала его молодую жену. Но там Лалинову вежливо посоветовали не волноваться и убираться домой.
       Продержали Кити на Лубянке неделю. Самое мучительное были не ночные допросы, не параша в камере, не отсутствие солнца, а… вши. Они не давали покоя ни на секунду, доводя жертву до психоза.
       Первое, что отбирали при аресте, это деньги и нательные крестики. Сколько их Кити оставила у комиссаров, она сбилась со счета. За многие годы общения с ними она уяснила одно: никогда нельзя показывать, что боишься, никогда нельзя терять чувство собственного достоинства и ничего не подписывать, покупая тем самым временное облегчение. Первый арест она запомнила на всю жизнь. Ей едва исполнилось 14 лет, когда их арестовали вместе с матерью, разлучили, растолкав по разным камерам. На нервной почве у княгини снова отнялись ноги (впервые это случилось после смерти любимого мужа), и она лежала совершенно беспомощная на гнилой соломе прямо на цементном полу камеры. Подняться, дойти до параши несчастная женщина не могла, и несколько суток лежала без всякого ухода и помощи. На счастье, в охране Кити опознала бывшего кучера князей Мещерских. Он сжалился над девушкой и тайком часто совал в ее карманы сухари и провожал в камеру матери, чтобы Кити меняла под ней солому и кормила княгиню…      
       
       …Княжну выпустили ночью, вывели через выходящий в переулок черный вход, подальше от любопытных глаз. В руки сунули узелок с вещами и документами. Вытолкнули, калитка сзади захлопнулась, и глухая ночная тишина обступила, облепила Кити со всех сторон. Нигде ни огонька, она на ощупь проверила содержимое узелка: документов не было! Страх пополз по спине, холодя искусанную спину: без этих «бумажек с печатями» человек – ноль, никто, ничто, и Кити это было хорошо известно. Она рванулась назад, стала колотить в дверь: «Пустите!.. Отдайте документы!..»
       Калитка приоткрылась, удар в грудь был ответом:
       – Пошла!..
       Кити упала, и, падая, ощутила в нагрудном кармане пальто нечто твердое. Сунула руку за пазуху – пакет с документами был на месте!..
       Плача от радости, спотыкаясь и смеясь, она отправилась пешком через всю Москву на Поварскую. Добралась к рассвету. Постучала в окно. Лалинов словно ждал ее – дверь тут же распахнулась.
       – Нет!.. Не подходите!.. – приказала Кити. – Подавайте мне чистую одежду, постепенно…
       Не входя в дом, княжна начала раздеваться, снимая пальто, блузку, юбку, чулки, нижнее белье…  Это был странный стриптиз – среди ночи, во дворе каменного колодца в осеннюю промозглую ночь. Костер венчал это «представление»: горела одежда, трещали, лопаясь, мучители – принудительный дар большевистских комиссаров, прощальный привет Лубянки.        
          
        Подарок судьбы
       
       Любовь в жизни княжны Мещерской всегда занимала большое место: «Как замечательно, когда люди любят друг друга!» – часто восклицала она, заканчивая очередной рассказ. Но, как однажды призналась Екатерина Александровна, никого из своих мужей не любила по-настоящему. Они любили, а она – нет. Любила только одного, в юности – певца Юдина, с которым хотела обвенчаться. Браку воспротивилась мать-княгиня, свадьба расстроилась, и жених покончил счеты с жизнью…
       После того страшного дня, когда Игорь Сергеевич оставил ее одну, и когда казалось, что все в прошлом (все-таки 73 года!), судьба снова (в который раз!) сделала ей подарок…
       
       У Екатерины Александровны был любимый боксер, с которым она ходила гулять, и, разумеется, знала в округе всех собак и их хозяев. Жила княжна по-прежнему в том же доме, на Поварской, только не в «барских покоях», а в бывшей дворницкой, просторном, но мрачном помещении с низкими широкими окнами, выходящими во двор. По соседству с домом за красивой решетчатой оградой располагался прекрасный особняк с цветником и ухоженным садом, по которому носились две изумительных легавых. Екатерина Александровна всегда останавливалась за узорной решеткой полюбоваться этими грациозными животными.
       Однажды, подойдя к особняку, она увидела в саду незнакомую женщину, подрезавшую розы, но собак  не было.
       – Вы ищете кого-то? – спросила женщина. – Я могу Вам помочь?
       – Я хотела только спросить, где ваши великолепные… – и Екатерина Александровна назвала псов по имени.
       – Откуда Вы их знаете? – удивилась женщина.
       – Как не знать! Это теперь такая редкость! К тому же я – старая «собачница».
       Женщина приветливо улыбнулась:
       – Прошу Вас зайти к нам.
       – Но как отнесется к моему вторжению хозяйка? – колебалась Екатерина Александровна.
       – Хорошо отнесется: хозяйка – я…
       Оказалось, что это – супруга известного московского профессора. Так началась их долголетняя дружба…
       Отсутствие собак в саду объяснилось тотчас: умер профессор, и в доме готовились к похоронам и животных заперли в пристройке. Екатерина Александровна вызвалась напечь блинов, благо, живет по соседству. Через пару часов с подносом блинов Екатерина Александровна отправилась в особняк. От калитки к дому вела дорожка. Ночью выпал первый снег, он едва припорошил землю, осенние астры все еще пламенели на клумбах и на белом фоне казались еще пронзительнее и прекраснее. В конце дорожки, у веранды, стоял незнакомец в черном распахнутом пальто, из-под которого виднелся белоснежный воротничок и черный галстук. Человек был сед, строен и красив. Екатерина Александровна невольно замерла: снег, астры, седина и цвет траура – черное, белое, алое. Сердце забыто, тревожно ворохнулось. Это было так неожиданно, откуда-то из далекого далека, почти нереально…
       Печальные события не притупили аппетит, блины сразу попали на стол и были немедленно съедены. Екатерина Александровна за стол не села, вышла в кухню в полном смятении: «Что случилось?.. Что со мной?!..»
       Неожиданно в кухню вошел незнакомец:
       – Вы будете на похоронах?
       – Разумеется.
       – Значит, я увижу Вас?
       Оставив вопрос без ответа, она поспешно ушла.
       На кладбище Екатерина Александровна не увидела незнакомца, и досада скребком полоснула сердце. И вдруг… появляется ОН! – при полном параде – в мундире морского офицера, адмирала! Это было слишком… Она уже чувствовала, предвидела развитие событий, и это пугало ее: «Неужели?.. Боже святый, бежать! Бежать!..»
       С поминок Екатерина Александровна постаралась исчезнуть незаметно. Но уйти по-английски не удалось: адмирал зорко следил за всеми ее перемещениями:
       – Позвольте проводить Вас…
       – Но здесь – рядом, не трудитесь.
       Они пересекли улицу, миновали какой-то склад, свалку, вошли во двор особняка графини  Милардович.
       – Прощайте.
       – Я Вас еще увижу?.. Позвольте позвонить Вам, – адмирал склонился и поцеловал мелко дрожащую руку с фамильным перстнем на безымянном пальце.
       
       … Они не расставались сорок дней и ночей. Сорок дней на Олимпе чувств под самым высоким напряжением, без всяких защитных средств – элементарного благоразумия и расхожей общественной морали.
       – Не хочу Вас отпускать. Выходите за меня, – настаивал адмирал.
       Екатерина Александровна молчала: трудно было сказать «да», но не было сил произнести «нет». Смущало многое: огромная разница в возрасте, ломка привычного уклада жизни, неуверенность в длительности собственных чувств. Герой этого странного, бурного романа тоже был из какой-то другой реальности. Адмирал, многажды награжденный боевыми орденами, вдовец, с четким, распланированным расписанием жизни, с домом, содержащимся в «корабельной чистоте». И еще была причина, для нее, может быть, самая теперь важная: она должна успеть закончить книгу воспоминаний, над которой работала много лет.
       «Точку» поставила опять же сама судьба. Адмирал как-то сказал: «Не могу видеть, как Вы сгораете. Вы подожгли свою свечу с двух сторон и стремительно таете. Я не могу это допустить, и я прошу, требую…»
       Это были роковые для него слова: никому и никогда княжна Мещерская не позволяла что-либо требовать или приказывать. Она отказалась бросить перо, предоставив «свече» по-прежнему гореть с двух сторон, до тех пор,  пока не встретятся два огня в последнем хлопке, после которого – «ничто».
       Они расстались.
       
       – У вас есть его фотография? – спросила я.
       – Нет. Он сказал: «Ничего я Вам не дам! Чтобы Вы смеялись надо мной?! Нет, не доставлю Вам этого удовольствия!»
       – Но это меня очень мучает, и мы иногда звоним друг другу, – призналась Екатерина Александровна и добавила, помолчав. – И все-таки любовь – самый прекрасный подарок, который оставил нам Господь.
       
      Князь Вячеслав Александрович Мещерский
       
       Их было двое: брат и сестра – Вячеслав и Екатерина, разница в возрасте 6 лет. Отца девочка не знала: он умер вскоре после ее рождения, от белой горячки, провалившись вместе с лошадью под лед. Поэтому «мужское воспитание» сестры осуществлял Вячеслав. Куклы и прочие девчоночьи забавы Кити не интересовали: брат был ее кумиром, и она старалась во всем ему подражать, участвуя в его играх, забавах и проделках. Княжна рано научилась великолепно ездить верхом, фехтовать, стрелять.
       Вячеслав мечтал стать кадровым военным, и, живя в родовом имении Петровском, сформировал из местных крестьян пожарную дружину с жесткой военной дисциплиной. Дружина выезжала тушить пожары, вспыхивавшие в то время в соседних деревнях весьма часто. Однажды, спасая из огня медный умывальник (в то время – огромную ценность!) вдовы-солдатки, Вячеслав очень сильно (до мяса!) обжег руку. Спасти руку удалось, но страшные шрамы так и остались до конца жизни…
       Революцию молодой князь Мещерский встретил очень болезненно. Его крестный – Великий князь Михаил Романов, брат царя Николая II, отрекшегося от престола в его пользу, не принял корону и власть и тоже подписал отречение. История все расставила по своим местам, дав оценки тем или иным личностям. Но тогда, каждый свидетель, участник тех трагических событий, должен был делать нравственный выбор сам, без чьей-либо подсказки, сообразуясь лишь с собственными взглядами и пониманием. И Вячеслав сделал.
       Мещерский сражался против большевиков и, как белый офицер, был арестован. Сидел в Бутырской тюрьме. На свиданья ходила к брату Кити. Они обменивались записками, которые прятали в булках, в днище термосов. Однажды, вернувшись из тюрьмы, княжна обнаружила страшную записку, где брат писал, что приговорен к расстрелу и вскоре приговор будет приведен в исполнение. Письмо было прощальным…
       Ничего не сказав матери и взяв фамильные драгоценности баснословной ценности, Кити отправилась в гостиницу (напротив Моссовета), где жили «чекистские генералы». Как ни странно, девочку пропустили. Она явилась к Мартыну Лацису, в то время члену коллегии ВЧК. Постучала в номер, открыл сам Лацис.
       – Чего тебе, девочка?
       – Я – к вам.
       – Как же тебя пропустили?..  Ну, входи, – усмехнулся Лацис. – Не боишься?
       – Не боюсь.
       – Ну, так какое у тебя ко мне дело? – с любопытством разглядывая веснушчатую рыженькую гимназистку, спросил грозный чекист.
       – В Бутырках сидит мой брат князь Мещерский. Его приговорили к расстрелу.
       – Приговорили, значит, виновен, – нахмурился Лацис.
       – Отпустите его!
       – Это невозможно! – повысил голос чекист. – Ты пришла зря.
       – Я вас очень прошу! Я вас умоляю!..
       –  Сказал: невозможно. Иди! – раздражаясь еще больше, произнес Лацис.
       – Я не уйду отсюда! Буду сидеть у вас под  дверью. Не уйду, хоть убейте!
       – Не могу, девочка, – развеселился вдруг чекист, видимо, представив, как эта хрупкая девчушка собирается его пикетировать.
       Кити молча достала узелок, развязала и положила перед Лацисом.
       – Что это?
       – Это – вам. Очень прошу, помогите моему брату!
       – Настоящие? – без особого любопытства поинтересовался Лацис.
       – Фамильные драгоценности.
       – Хорошо, – Лацис приоткрыл ящик стола и смахнул туда узелок. – Я попытаюсь, но это сложно, почти невозможно. Через три дня придешь сюда, сообщу результат. Поняла?
       
       …Три дня тянулись, как три года, однако прошли. Кити снова явилась в гостиницу. Лацис, едва открыв дверь, быстро произнес:
       – Вечером он придет домой. В его распоряжении полчаса, не больше. По его следу немедленно пойдет погоня.
       – Спасибо!..
       Кити помчалась домой и все рассказала матери. Радость, слезы – все вперемешку. Княгиня взяла драгоценности, побежала на Хитровку, выменяла все, что необходимо для дальнего и долгого путешествия – теплые, неброские вещи, сапоги, продукты.
       …В назначенный срок действительно раздался стук в окно. Измученные ожиданием женщины бросились открывать: Вячеслав! Боже, какой жуткий вид!.. Измученный, грязный, заросший…
       Полчаса промелькнули в одно мгновение. Вымыли, покормили, одели – и бежать! Дворами, темными переулками – на вокзал. Кити увязалась провожать. Она не могла иначе: она должна была убедиться, что брат спасен.
       Киевский вокзал, бесконечные пути, составы, вагоны… Куда забраться, какой пойдет?.. Вячеслав заскочил в товарняк почти на ходу.
       – Кити!.. Прыгай!.. – протягивал руки брат. – С кем ты тут останешься?.. Зачем?.. Что тебя здесь ждет? Прыгай!..
       Но княжна только молча трясла головой. Горло сдавило, жгло глаза – ни плакать, ни говорить…
       Поезд набирал скорость, все дальше унося слова: «Прыгай...»
       Спотыкаясь, ничего не видя перед собой от слез, Кити поплелась домой. Там осталась мать, которую она обожала, которую любила больше всего на свете, и как она считала, без взаимности…
       Князь Мещерский благополучно добрался до Турции. Некоторое время был советником турецкого султана, описывая сестре свое веселое и сытное житье. Кити издевалась в ответ: «Зачем было Вам получать высшее образование? Чтобы быть холопом у неверного?»
       Из Турции Вячеслав перебрался во Францию, затем – в Англию и позже – в США. Он сменил массу профессий: был коммивояжером, крупье, портным… Неоднократно князю Мещерскому предлагали продолжить военную карьеру, но князь предпочел шить жилетки и брюки, сказав: «Я никогда не надену никакой другой мундир кроме русского».
       Вячеслав Александрович был женат, но детей не имел, умер от рака в преклонном возрасте. С любимой сестрой они никогда больше не виделись, а с ее женихом, князем Оболенским (с ним Кити была обручена с детства), Вячеслав не расставался, деля нелегкие годы «вольной» эмиграции.
       Брат и сестра переписывались тайно. Княгиня Мещерская лишь однажды написала сыну: «Вы оставили здесь мать и сестру. Вы оставили Родину. Отныне у Вас нет ни сестры, ни матери, ни Родины», – и не говорила о нем никогда, хотя любила сына страстно, всегда…
          
        В доме на Поварской…
       
       Последние годы жизни Екатерина Александровна прошли в квартире на Поварской, в особняке, когда-то принадлежавшем княгине Милардович, ее близкой родственнице. Квартира, где жила Екатерина Александровна, находилась на первом этаже и до революции значилась как «дворницкая». Это было довольно просторное помещение, хотя очень несуразное по планировке и весьма мрачное. Окна низкие, почти на уровне земли, выходили во двор, каменный колодец, куда редко, даже при всем желании, могло заглянуть солнце. Но этот «свой, законный» дом, который ей милостиво «дала» Советская власть, Екатерина Александровна любила и дорожила им. Там, в «гостиной» стоял ее любимый рояль, ее «кормилец» (в самое голодное время княжна давала уроки музыки юным отпрыскам «новых русских», пришедших к власти). Там, в небольшой спаленке, с узкой девичьей кроватью, покрытой искусно вышитым хозяйкой покрывалом, с изящным письменным столиком, за которым она проводила много времени (Екатерина Александровна прекрасно владела пером и много печаталась в периодических изданиях), хранились самые дорогие вещи. В «красном углу» – в дорогих окладах старинные иконы, пред которыми молилось не одно поколение князей Мещерских, а на противоположной стене – поясной портрет молодого мужчины в костюме клоуна с характерно высоким гофрированным воротником..
       – Кто это? – не удержалась я от вопроса.
       – Мой отец, – улыбнулась Екатерина Александровна, зная, что за этим последует.
       – Князь Мещерский?.. – я была в замешательстве. – Но…
       – Вас смущает костюм? – Екатерину Александровну явно забавляла моя растерянность. – Да, это шутка гения. Таким способом Карл Павлович наказал отца, который срывал ему сеансы, – нарядил его в костюм Пьеро.
       – Карл Брюллов?.. Этот портрет кисти Карла Брюллова?!
       – Да, именно так, – очередь удивляться пришла Екатерине Александровне. – Они очень дружили, несмотря на большую разницу в возрасте. Карл Павлович хотел написать портрет отца, торопил его: «Спеши, Саша, я болен, не успею увековечить твой лик. Пожалеешь потом...». Но мастер жил в Петербурге, князь Мещерский – в Москве, был молод, и светская жизнь отнимала много времени. А потом, в 1849–м Брюллов вообще покинул Россию. Он был очень болен. Жил сначала на Мадейре, потом – в Риме… Так что заканчивал портрет Карл Павлович уже по памяти, которая, кстати, была у него блестящая.
       Это было невероятно!.. Брюллов, здесь, в этой полутемной комнате?!.. Трудно было поверить в реальность происходящего:
       – Как же вам удалось сохранить портрет?.. Как его у вас не отобрали? Не реквизировала новая власть?
       Екатерина Александровна остро взглянула, словно проверяя, стоит ли откровенничать с этой бесцеремонной гостьей, задающей столь «провокационные» вопросы.
       – Благодаря шутовскому костюму, в который нарядил отца Брюллов… Когда они явились, перетряхнули все, что можно… Увидели портрет, спрашивают своего начальника: «Этот брать?» Тот поглядел: «Кто это?» Подельщики – с презрением: «Да, какой-то клоун!» Начальник махнул рукой: «Плюньте, пущай тута висит». И ушли. Только «на всякий случай» выкололи глаза штыком: «Ишь, смотрит, падла!»… Пришлось потом реставрировать, когда уж все утряслось с Божьей помощью, – Екатерина Александровна перекрестилась.
       Господи, поистине, не знаем, чем каждый шаг в дальнейшем отзовется… Неужели это единственный шедевр, который уцелел? Наверное, у князей Мещерских, как было принято в то время, была своя картинная галерея, и я спросила об этом.
       – Вы правы, была, и не одна. В каждом из трех дворцов были прекрасные коллекции. Особенно большая – в киевском. Но почти все картины моя мать добровольно передала новой власти! Еще в восемнадцатом. Добровольно, – подчеркнула Екатерина Александровна и усмехнулась недобро.
       Чувствовалось, что это очень больная для нее тема, и я дала себе слово больше не терзать Екатерину Александровну расспросами. Но неожиданно через некоторое время она сама к ней вернулась.
       Однажды вечером у меня раздался телефонный звонок, и после дежурного приветствия знакомый низкого тембра голос с хрипотцой произнес:
       – Вы интересовались коллекцией князей Мещерских?.. Приезжайте, кое-что покажу. Завтра, если Вам будет удобно, после полудня.
       Конечно, мне «было удобно». Запасясь астрами (уже бежал сентябрь), я отправилась на Поварскую.
       Екатерина Александровна положила передо мной пачку фотографий, пояснив:
       – Это фотографии некоторых картин из той коллекции, которую княгиня Мещерская подарила большевикам. Съемка сделана тогда, когда картины еще были на «своих» местах: в залах киевского дворца и в доме 36 Староконюшенного переулка. Там теперь, насколько я знаю, Дом общества русских врачей.
       Я рассматривала фотографии, а Екатерина Александровна, догадываясь о не слишком обширных знаниях своей гостьи в области живописи, деликатно комментировала: Ян Госсарт, «Святое семейство», 16 век; Бартоломе Мурильо, «Мадонна» и «Молитва Святой Цицилии», 17 век; Робер Юбер, «Арка над мостом», 17 век…
       Были здесь две работы Тициана «Венецианка причесывает волосы» и «Портрет дожа»; Тинторетто «Видение Святой Елизаветы»; Ван Ли «Девушка»; Рубенс «Венецианки», – всего десять из 16 бесценных полотен, которые в 1918 году попали в руки Советской власти. Все это были подлинники великих мастеров эпохи Возрождения, Англии, Испании, Франции, Нидерландов…
       Вдруг мой взгляд, словно споткнулся, замер: «Мадонна» Боттичелли?!.. Но ведь, кажется, она – в Третьяковке!..
       – Да, вы не ошиблись. Сейчас «Мадонна» там, в запасниках музея, пылится. Этот Боттичелли тоже из нашей коллекции. История «Флорентийской мадонны» драматична, она исчезала, долго считалась потерянной, как и вся коллекция, кстати. Нашли. Об этом много писали, особенно в семидесятых-восьмидесятых годах. Кто только не упражнялся! И Бурдонский, и Вербицкий, и Катанян, и Лев Колодный, и Лидин, писатель… Должна заметить, большинство материалов либо лживы, либо искажают суть.
       – А что стало с остальными полотнами?.. Их нашли?.. Их искали?
       Екатерина Александровна посмотрела испытующе: шучу или настолько наивна?..
       – Тогда, в восемнадцатом, пригнали товарный вагон из Нары, погрузили и увезли. Куда?.. Кому?.. Следы теряются.
       – Но ведь Тициан или Рубенс, Мурильо или Тинторетто – не иголка в стоге сена! Их трудно спрятать! Чтобы за столько лет не просочилась хоть какая-то информация?..
       – Умерьте свой пыл, Римма Викентьевна. Кто будет искать?.. Я?.. Гражданка Мещерская, бывшая «лишенка»? Старая, больная женщина?.. Да и какие у меня права?.. Никаких: мать подарила коллекцию России. А что она с ней сделала, как распорядилась своей собственностью, ну… Это уж не моя проблема, пардон.
       – Но может быть, кто-нибудь из родственников? – робко предложила я. – Не обрывается  же род Мещерских на вас с братом… – Сказала и тут же пожалела: реакция последовала быстрая и резкая.
       – У меня нет родственников!.. Нет!.. – и словно пожалев о невольной вспышке, пояснила. – Сейчас понабежали, когда все более-менее вошло в свои берега! После того, как я стала печататься в московских журналах. Заграничных особенно много объявилось: двоюродные, троюродные… А где они были раньше? В восемнадцатом?.. Когда мы с матерью буквально умирали от голода?.. Сбежали, как крысы… Теперь о Родине вспомнили, в любви ей клянутся… Ностальгия их замучила…
       – Простите меня, что невольно…
       – Пустое. Никого не хочу знать. А наследство, – Екатерина  Александровна обвела комнату глазами, – какое еще осталось… Лучше чужому человеку завещаю! Есть у меня один молодой человек. Мерзавец, пройдоха, авантюрист, но какой обаятельный!.. Да вы его, наверное, видели, он приезжал на дачу, навещал меня…      
       Мы обе расстроились. Екатерина Александровна тем, что снова растревожила старую рану, а я – тем, что не знаю, чем помочь. Но ведь почему-то она рассказала мне о пропавшей коллекции! Может быть, зная, что я работаю в журнале «Наш современник», известном своей патриотической направленностью, надеялась на какую-то реальную поддержку?..
       С этими невеселыми мыслями и невольным чувством вины возвращалась я домой. Конечно, Екатерина Александровна права: одно дело – розыск, предпринимаемый частным лицом, другое – организацией, солидным журналом. Придется ведь делать запросы, обращаться в разные инстанции, в музеи, в архивы, к искусствоведам, коллекционерам. И не только к отечественным, но и – к зарубежным владельцам галерей…   
       На следующий день, в редакции я поделилась с коллегами своими соображениями. На меня посмотрели тоже с еле скрываемым недоверием: шучу или такая наивная?..  Но дружески все-таки посоветовали:
       – К главному даже не суйся. Не тем он сейчас занят.
       Да, согласна, время неподходящее: Сергей Васильевич Викулов решил оставить журнал, приходит новый хозяин – Станислав Куняев. Новая метла по-новому метет, это известно. Смена «караула» неизбежна, да и останусь ли я в этом строю?..
                
       «На родной земле…»
       
       Перехожу к заключительной и самой грустной части воспоминаний с этим удивительным человеком.
       …Редакцию журнала «Наш современник» мне пришлось покинуть, как я и предполагала. Моя журналистская, трудовая вахта продолжилась в еженедельнике «Ветеран» и одновременно – во вновь созданном журнале «Славяне». Когда коллеги узнали о таком необыкновенном знакомстве, они стали меня просить привлечь Екатерину Александровну в число авторов «Славян». Конечно, княгине Мещерской было что рассказать его читателям, а ее литературные опусы, которые мне довелось встречать в центральных газетах и журналах, были так же непринужденны и увлекательны, как и устные. Понимая, сколь важен для становления журнала круг его авторов (имя, мировоззрение, информированность, литературный талант и пр.), я в очередное свидание завела разговор с Екатериной Александровной о возможном сотрудничестве.
       В тот раз она ничего не ответила, можно даже сказать, проигнорировала предложение, переведя разговор на другую тему. Я решила, что это вежливая форма отказа. И в самом деле, с какой стати Екатерина Мещерская должна печататься в каком-то неизвестном журнале с малым тиражом, таким претенциозным названием, когда для нее были распахнуты двери «Огонька», «Москвы», «Нового мира»!..  
       Но я ошиблась. Однажды вечером, когда по сложившейся традиции, я пришла смотреть «Вести» (телевизор на даче был только у Екатерины Александровны), по голубому экрану уже стремительно неслась «птица-тройка», княгиня вдруг сказала:
       – Я познакомилась тут с вашими «славянами»… Почитала… Не знаю, какой век им отпущен. Думаю, недолгий.
       В ожидании сурового приговора, а краски Екатерина Александровна не смягчала, когда речь заходила об идеологии либо политике, я затаила дыхание.
       – Ах, хороша!.. Хороша… – залюбовалась молодой женщиной Екатерина Александровна: Светлана Сорокина бесстрастно рассказывала нам, как бесславно провалился «путч», что эра коммунистического рабства, наконец, канула в лету, и теперь Россия, наконец, вздохнет свободно – путь к демократии свободен... – Представляю ее на балу у императора. Могла бы сделать прекрасную партию, – сказала Екатерина Александровна и без перехода добавила. – Пожалуй, я дам вам кое-что для журнала... Стихи.
       – Стихи?.. Вы пишете стихи?..
       – Не пишу. Пишут поэты, а я рифмую, пардон, мысли, – Екатерина Александровна насмешливо поглядывала на меня, явно забавляясь моей реакцией. – Вот, возьмите, – протянула она несколько исписанных старческим почерком листков. – Разберете мои каракули?.. Перепечатать не могу, сейчас в машинке другая работа, не хочется отвлекаться.
       – Конечно, разберу!.. Спасибо, огромное спасибо!
       – Погодите благодарить, может быть, не понравится. Тут три стихотворения, писала в разное время, но тема одна, поэтому дала общее название «На родной земле…»
       – Поставим в один из ближайших номеров, – легкомысленно, но совершенно искренне пообещала я. – А фотографии?.. Может быть, дадите какие-нибудь фотографии? Это всегда украшает публикацию.
       – Ничего украшать не надо. Терпеть не могу «фантики»!.. – в голосе появились нотки раздражения. Мне даже показалось, что Екатерина Александровна уже пожалела о сделанном. – От Петровского дворца остались одни развалины. Поезжайте, снимите, если хочется, но вряд ли этот погост «украсит» вашу публикацию… Впрочем, как пожелаете…
         
       Трилогия «На родной земле…» должна была появиться в четвертом номере журнала, но «человек предполагает, а Бог располагает» –  номер не вышел. Сначала по странной случайности исчезли пленки, потом пришла в негодность попавшая под дождь купленная для тиража бумага, и нужно было покупать новый роль. На этом  неприятности не кончились. Была предпринята попытка ограбить «Славян»: по поддельным документам ловкие «деятели» сняли со счета всю наличность, похитили печать и подлинник Свидетельства о регистрации. Это был сокрушительный удар, поскольку пришлось все начинать сначала – регистрировать издание, восстанавливать печать, искать финансирование и т.д.  А потом грянули известные события – Останкино, Мэрия, Белый дом… Редакция лишилась сначала помещения, потом покинули журнал «спонсоры», окончательно истощился счет, типография приостановила, а потом расторгла договор и вернула макет…
       Екатерина Александровна изредка звонила, интересовалась, когда же появится долгожданный номер. И каждый раз я объясняла ей, почему отдаляется этот срок. Рассказывала и понимала, что она мне не верит, воспринимает мои сбивчивые извинения как «байки».
       А в декабре 1993-го «Славяне» прекратили свое существование. Предсказание Екатерины Александровны о коротком веке журнала сбылось. В полной мере.
       Больше княгиня Мещерская мне не звонила, а я не смела: дала слово и не сдержала! И чувство вины со временем не притупилось. Все время вспоминаю один разговор. Однажды я спросила Екатерину Александровну:
       – Когда становилось совсем тяжко, невыносимо, откуда вы черпали силы, чтобы жить?..
       Она помолчала, отвела повлажневшие глаза и ответила:
       – Уезжала в Петровское, уходила подальше в поля и ложилась навзничь на землю-матушку… И возвращались силы…
      

      Трилогия Е.А. Мещерской «На родной земле…» – об этом, посвящена родному дому, малой родине – Петровскому и неразделенной любви к большой – России… Слава Богу, наконец я могу выполнить обещание, данное этому удивительному, незаурядному человеку - поэма находится в разделе "Разное" читайте, друзья!..